Люди. У меня рак

Я родилась и выросла в обычной, среднестатистической семье: мама, папа, старшая сестра. Мама домохозяйка, папа — владелец мелкого бизнеса. Помню, был период, когда он работал в Автоколонне 1132 — сейчас ее не существует. Он оставался после смены играть с коллегами в карты, и я с ним часто бывала. Вот так собиралась группа взрослых трезвых людей и учила меня играть в «дурака». Мне нравилось.

Осознанные воспоминания у меня начались лет с 14, а до этого все обрывки: вот я игрушку сломала, вот — с сестрой поссорилась. Помню, в детстве любила играть в школу. У меня была доска, я сажала возле нее игрушки и что-то им рассказывала. Как-то я сразу тяготела к таким профессиям, которые людям помогают — учитель, полицейский, врач. Может быть, тогда и родилось мое желание пойти в медицину.

Правда, в РязГМУ я не поступила, не хватило баллов на бюджет. Папа тогда только накопил на машину, а я знала, что папа мой достоин того, чтобы ездить на машине. Сперва вообще говорила, что не пойду учиться, буду работать. Но мне было 16 лет, юношеский максимализм. Сейчас это даже забавно вспоминать. В общем, поступила я в медколледж, на фельдшера.

Сразу знала, что работать буду на скорой помощи, когда отучусь. Знаете, как в кино показывают? Мчится по городу белая машина, доктора запрыгивают в нее, кидаются к каталке, откачивают больного... Так вот: ни фига это не так, но особая романтика в работе на «скорой» есть.

Я люблю людей. Категорически не приемлю некоторые образы жизни, но самих людей люблю. Часто читаю в интернете посты анонимные, мол, вот, бабулька вызывает «скорую» по пять раз в день! Ну, бывает, вызывает. Но это же бабушка, ей нужно внимание, и она не понимает, что скорая существует для другого. Вызовет такая бабушка нас, я ей улыбнусь, про внуков спрошу, про собачку, про кошечку — она довольна, ей легче, и больше бабушка не звонит.

Я работаю на «скорой» уже десять лет. И все также люблю свою работу. Мчишься ночью к человеку, который в критическом состоянии, оказываешь ему помощь своими руками, подручными средствами, спасаешь. Выходишь с адреса, и понимаешь, что сделал сейчас что-то очень важное, сыграл роль в его судьбе. Ветер обдувает твое лицо, а за спиной развевается плащ. Все, как в комиксах. Только герой — это ты. Может быть, поэтому я и не ухожу. Это как наркотик.

У меня на руках умирали люди. У каждого медика, который долго работает по профессии, есть свое кладбище. У меня есть свое кладбище. Сперва я считала. После третьего сбилась.

В плане болезней относительно себя медики — пофигисты. Очень часто забиваем на то, что болит. Да и болеть у нас не выгодно. Что? Давление на сутках поднялось? Измеряешь, пьешь таблетку, и в путь.

Но я честно проходила все ежегодные медосмотры. И честно залезала в кресло гинеколога. И даже честно говорила о том, что у меня болит во время осмотра. Мне отвечали — ну, ничего, бывает. И я верила, потому что мне говорил это профессионал, узкий специалист. А потом у меня вдруг заболела нога...

Боль была сильная и постоянная. И в одно из дежурств, пользуясь служебным положением, я попросила сделать мне рентген лодыжки, мало ли, какой вывих. Снимок не показал ничего, зато МРТ выявило патологию, которую в Рязани не лечат. Я поехала в Москву, где мне посоветовали сделать еще одну МРТ, но уже не ноги, а пояснично-крестцового отдела позвоночника, потому что там, по предположению врачей, может быть доброкачественная врожденная опухоль, которая и проявляется в боли в ноге. В Рязани МРТ дешевле, и я вернулась сюда. Снимок действительно показал образование на спинном мозге в пояснично-крестцовом отделе, и меня отправили в Бурденко на операцию. Уже там, в Москве, мне сделали повторную МРТ, чтобы убедиться. Снимок был гораздо четче рязанского. Доктор тогда подозвал меня и говорит: опухоль на позвоночнике — это понятно, но меня смущает другое... Он рассказал, что у меня сильно увеличены яичники. И спросил так, с нажимом: вы понимаете, что это значит?

Я вышла из кабинета и сказала крестной: кажется, у меня рак. Тогда впервые в жизни я плакала минут сорок. Этот день меня здорово подкосил. Было не страшно. Неожиданно, обидно, но не страшно. Как так-то? Меня же ничего не беспокоило, я здоровый человек. И вроде бы я хороший человек, никому ничего никогда плохого не делала. Что за фигня?

Почему не было страшно? Я же медик. Опухоль вырежут. Если не поможет — умру. А умирать не страшно. Страшно умирать в болях.

Мне не нравилось ходить по врачам. Сколько я их прошла за время обследования — просто ужас. В какой-то момент был даже шанс, что я еще смогу стать мамочкой. Я так радовалась. Но нет... У меня был очень сложный диагноз. Обширное поражение всей репродуктивной системы. Вот всего, что у нормального человека должно быть внутри, у меня сейчас нету. Исследования показали, что часть тканей у меня была доброкачественной, часть пограничной, какие-то клеточки уже злокачественные. Из-за размеров поражения операция была полостная — меня резали.

А потом назначили шесть сеансов химиотерапии. Это очень много. И препараты были, выражаясь русским языком, ядреные. Я лежала под капельницей по семь-восемь часов в день. Сперва прокапывали противорвотные и противоаллергенные препараты, потом непосредственно химиотерапевтические лекарства — цитостатики.

Во время химиопроцедур я страшно отекала. Дома, перед визитом в больницу, я принаряжалась: паричок натяну, глазки накрашу. В очереди все думали, что я здоровый человек и пришла за компанию с какой-нибудь бабулей. Нет, я просто очень хорошо маскировалась. А уходила после химии, как шар с водой. Вот, на каком боку засыпала под капельницей, та сторона и отекала сильнее. С пальца невозможно было снять кольцо.

Волосы начали выпадать после первой химии. Я знала, что меня это ждет, но не думала, что это случится так скоро. Я боялась даже мыть голову: проводила по волосам и волосы в руке оставались. У меня есть хороший друг парикмахер-колорист. Звоню ему, спрашиваю: ты сегодня работаешь? Он отвечает: нет, выходной, а что такое? Я ему и рассказала, что все, волосы выпадают, надо побриться. А он знал о моей болезни. Он и отвечает: тогда, у меня сегодня нет выходного. В тот день я плакала второй раз за время болезни, когда он брил меня налысо. Для меня было очень важно не терять внешний вид здорового человека. Я могла болеть чем угодно, но выглядеть должна была полноценно. И вот, я смотрела на себя в зеркало и понимала, что в этот момент я теряю свой вид. Позже у меня выпали брови и ресницы.

Мой парикмахер подарил мне парик. Я красила брови, красилась, красиво одевалась. За время болезни я умудрилась даже в ночной клуб сгонять. Танцевала, получала комплименты от мужчин, и никто даже догадаться не мог, что я в парике, в бондаже, у меня рак и я прохожу химиотерапию. А еще я пила алкоголь. Так было легче перенести химию.

Мыслей о том, чтобы прибегнуть к услугам нетрадиционной медицины, у меня не было никогда. Я думала о том, что буду делать, если лечение не поможет. Если так случится, что начнется рецидив и метастазы, я не буду лечиться больше. Не знаю, стоит ли об этом говорить, но как медик я знаю, что онкология — это такое заболевание, которое обязательно проявится рано или поздно. Ходить до конца жизни на химиотерапию — это не совсем жизнь в моем понимании. Я бы так не хотела.

Сейчас у меня стадия стабильной ремиссии. Лечения никакого нет. Доктор сказал, пить витамины и худеть. Еще я хожу в бассейн и занимаюсь йогой. Помню, спросила у доктора: когда же мне можно будет хоть что-то делать, надоело быть «недвижимостью»! И как приятно было услышать: теперь тебе можно — все!

Мои друзья, семья — это люди, которые не дали мне погрузиться в депрессию. Это было мое главное лечение. С момента, как меня выписали из реанимации, не было ни дня, чтобы я оставалась одна. У меня ежедневно были гости, возле кровати на тумбочке стояли букеты цветов, шоколадки, которые мне было нельзя, мягкие игрушки, фрукты. Ни один мой друг от меня не отвернулся: они не боялись обнимать меня, целовать, трепать по моей лысой макушке. Вокруг меня такие люди, такая команда... С ними можно и воевать, и танцевать, и плакать. Вот, можно иметь миллионы денег, но, если у вас нет таких друзей, я вам сочувствую.

Я скучаю по своей работе. У нас так положено, что если человек четыре месяца не выходит с больничного, собирается комиссия по установлению группы инвалидности. Мне дали вторую группу. Но руководство на работе пошло навстречу и меня не стали увольнять с должности. Согласитесь, это был бы огромный удар для человека, который влюблен в свою работу. Сейчас я занимаюсь медицинской документацией. Но предполагаю, что зимой с меня снимут группу и я снова буду спасать людей. Я хочу уже назад свой чемоданчик, машину, дорогу и музыку из приемника скорой помощи...

У меня изменилось отношение к жизни. Словно кто-то увеличил резкость. Надо мной все смеются, потому что я иду по улице, и как восторженный подросток начинаю: а посмотри, какой красивый закат! А вот какой красивый листочек! Все стало ярче, вкуснее, громче. Помню, зимой я очень любила этот момент — выходишь с адреса ночью, стоишь у подъезда, смотришь: фонарь, снег идет, тишина, красиво. А теперь все это будет еще красивее!

Кстати, ногу мне так и не вылечили.

Над материалом работала Дарья Копосова